После Кипра, где они надолго не задержались, путешествие стало отвратительным. Казалось, все штормы Средиземного моря сговорились назначить друг другу свидание на пути корабля, пассажиры которого, страдая одновременно от замкнутого пространства и жуткой качки, испытывали неудержимые позывы к рвоте и невыносимые головокружения: между приступами тошноты все лихорадочно молились, почти не замечая отвратительной вони. Когда же морская болезнь затихала или вызывала некоторую привычку, каждый лихорадочно цеплялся за что-нибудь крепкое или гибкое — только бы не улететь за борт или не врезаться головой в палубные перегородки, когда выползаешь на воздух из каюты, чтобы подышать свежим воздухом.

За исключением экипажа и — бог знает, почему — Рено, а также его старого конюшего Жиля Пернона, Василия, юного греческого друга и постоянного спутника, и стойкой Онорины, служанки Санси, все, оказавшиеся на борту, тяжко страдали, а Санси больше других. И особенно той ночью, когда она упала с лестницы на задней палубе и потом долгие часы испытывала невыносимые страдания: закусив зубами салфетку, чтобы заглушить крики, она потеряла свой ненавистный плод, зачатый на берегу озера Хула [8] . Онорина помогала ей с таким же спокойствием, как если бы они находились в тихой спальне, а не в закутке корабля. Ей удалось уберечь свою хозяйку от нескромных — очень редких! — взглядов, и когда над Мессинским проливом [9] , затихшим, наконец, после бури, занялся рассвет, все следы ночного происшествия исчезли в волнах, а измученная Санси забылась сном. Ради удобства и соблюдая приличия, женщины поселились на отдельной половине корабля, и Рено даже ни о чем не догадывался.

Когда судно добралось до Марселя, странная чета, которая обменивалась ничего не значащими словами — большей частью играя на публику, рассталась. Чтобы не умалять достоинства молодой женщины и придать хоть какую-то достоверность поспешному отъезду, король вручил шевалье де Куртене (которому он передал замок и земли Кур-тиль, принадлежавшие его приемным родителям) письмо к своей высокородной матери-регентше, чье здоровье его сильно тревожило. Ответ на письмо должен был привезти другой посланец, а Рено разрешалось поступать в соответствии со своими пожеланиями. Что касается Санси, то она отнюдь не горела желанием вновь увидеть Париж, дворец в Сите и, самое главное, Бланку Кастильскую, которую некогда с обезоруживающей откровенностью именовала «старухой». Кроме того, путешествие сильно ее утомило — ей был необходим отдых.

Она решила передохнуть у бернардинок монастыря Сен-Виктор, где настоятельницей была ее кузина, и супруги расстались перед входом в аббатство. Санси — с деланным безразличием, которого отнюдь не испытывала, а Рено — с нескрываемой тревогой.

— Вы переутомились. Позвольте мне хотя бы проводить вас до вашего замка. Если я правильно понял, вам предстоит долгий путь.

— Но я не поеду завтра же, не беспокойтесь! И я не буду торопиться, буду делать остановки, например, в Синь, где живет моя семья...

— Неужели в Провансе столь надежные дороги, что вы рискнете выехать только с одной Онориной? Разрешите мне отдать вам Пернона... и Василия. Ему всего двенадцать лет, но он такой резвый!

— Оба не хотят расставаться с вами. Без вас им будет плохо в краю, который совершенно им не знаком.

— Значит, я ничем не могу вам помочь?

— Это не так. И произнесенные мною слова вовсе не означают, что Валькроз закрыт для них. Как и для вас, — добавила она после легкой заминки. — Но вы торопитесь, а я никуда не спешу. Вот почему я вернусь домой под защитой эскорта, который мне без труда обеспечит кузина Катрин. Когда же вы выполните свою миссию, никто не помешает вам присоединиться ко мне. Наш брак сделал и вас владельцем Валькроза...

— А вы уверены, что хотите этого? Со временем, возможно, наши отношения изменятся, но в ближайшие дни это маловероятно. Впрочем, поскольку вы спасли мне жизнь, дав согласие выйти за меня замуж, вы можете полностью располагать мною...

Глубокие черные глаза, которые так любила Санси, — глаза сарацина на смуглой коже, так удивительно контрастировавшие со светлыми кудрями! — замерли в ожидании ответа, а вот голос звучал равнодушно. Ей показалось, что Рено всего лишь отдает долг признательности. Поэтому она удержалась от желания сказать рыцарю, что его возвращение будет для нее величайшей радостью, ведь тогда ей пришлось бы признаться, сколь отчаянно она жаждет его присутствия рядом с ней. Санси отвернулась:

— Я так не думаю. Наказывая вас за преступление, в котором вы были невиновны, король Людовик совершил тяжкую несправедливость. Я всего лишь загладила ее, и ваша жизнь принадлежит только вам... как и прежде. Вы совершенно свободны!

Впоследствии Санси часто жалела, что ответила Рено так сухо. В сущности, она пожалела об этом сразу же, потому что Рено побледнел, а за его спиной старый Жиль Пернон, бывший учитель фехтования в Куси, ставший конюшим, удрученно покачал головой. Но она не могла отказаться от своих слов. Мысль о том, что Рено застали в спальне Маргариты, ее крестной матери, которую она тоже пылко любила, отравляла ей душу. К тому же, она слишком страдала от бесчестия, нанесенного ей султаном, хотя Рено и не знал всех его последствий. Учитывая все эти обстоятельства, было бы лучше, если бы он оставил ее. Хотя бы на время! Санси нуждалась в том, чтобы ее душа вновь обрела мир и покой. Только величественный Валькроз, повисший между небом и землей, возможно, сумеет подарить ей безмятежность. Но с каким же тяжелым сердцем увидела она, как летящая галопом лошадь уносит от нее высокую фигуру того, чье имя отныне принадлежало ей.

В Марселе она оставалась недолго. Шумный город Лакидона [10] только что перенес осаду, которой подвергли его Карл Анжуйский, брат французского короля, и новый граф Провансальский, чья власть была отвергнута. Побежденный город зализывал свои раны с горечью, которая делала его менее доброжелательным. Даже в бернардинском монастыре все жаловались на судьбу, а за нового сюзерена молились, скрепя сердце, по принуждению. Санси нуждалась в полной тишине и покое, поэтому уже через неделю она отправилась в путь под эскортом двух вооруженных до зубов слуг и в компании верной Онорины, которая постоянно ворчала, проклиная неудобства дороги.

Для быстрого полета птицы расстояние между Марселем и глубокими ущельями Вердона, на краю которых укрывался Валькроз, не превышало двадцати пяти лье, но эта дистанция была вдвое дольше для тех, кто путешествовал по земле, — изумительной, конечно, и полной воспоминаний, оживавших в душе новобрачной, — но при этом такой ухабистой, такой неудобной для передвижения! Да еще сама Санси удлинила путь, не отказав себе в удовольствии посетить находящийся неподалеку от Сен-Бом грот Марии Магдалины: грешница, которую любил Христос, приехала сюда жить и умерла здесь в полной нищете. К ее жилищу совершались постоянные паломничества. Уже давно Санси благочестиво преклонялась перед Магдалиной, хотя та не была ее святой покровительницей. Все женщины деревни, где прошло детство Санси, разделяли это чувство к раскаявшейся грешнице и препоручали ее заботам девушек, ожидающих замужества, а также дочерей, уже вышедших замуж. В этот раз, карабкаясь сначала по вершинам, заросшим буками, кленами, тополями, белыми дубами, соснами, осинами, сикоморами, тисовыми и кизиловыми кустарниками, а затем взбираясь по козьей тропинке, с едва заметными ступеньками, по отвесной стене, которая заканчивалась влажным гротом, где весь год капала вода, Санси имела совсем другие намерения, нежели в былые годы. Ведь и ее тело было осквернено так же, как и тело дочери Магдалы [11] , которая приехала сюда увенчать свою святость. Поэтому Санси пришла к ней с просьбой помочь перенести стыд и ожог от болезненной любви к Рено де Куртене. Она долго молилась, сделала пожертвование крохотному монастырю, открытому совсем недавно у подножья невероятно высокой горы, и вновь двинулась в путь к своему замку, уверенная в том, что найдет его в том же состоянии, в каком оставила. Разве не был он препоручен заботам ее кузена, брата Клемана Салернского, командорство которого — Сен-Мейм-де-Триганс — располагалось неподалеку от замка? Да, она доверилась именно сановнику Храма, и даже после ужасной сцены, пережитой в Тивериаде, она не пожалела об этом, потому что очень любила брата Клемана и не была настолько глупа, чтобы хоть на мгновение вообразить, будто все рыцари-храмовники поклонялись тому же покровителю, что и Ронселен.